«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий

И, продолжая тему, вспоминаю, что в Куйбышеве, т. е. во второй половине ХХ века мы пели все больше песни наших композиторов. Но пели под аккомпанемент мандолины и гитары еще хором.

В 50-х, 60-х годах появилось много отличных стихов, на которые была создана масса мелодий, поражающих своим разнообразием и созвучностью с миром природы и мелодиями народных песен. Народные и сочиненные песни мы в это время пели вперемежку. Просто новых было очень много.

На четвертом курсе нас отправили на какую-то экскурсию в Ленинград, где дядя Вячик меня сфотографировал с Наташей.

Дядя Вячик после войны вернулся в Ленинград и продолжал работать на Ленфильме оператором. Получил звание «заслуженный деятель искусства».

Когда он вышел на пенсию, то прислал список фильмов, в производстве которых участвовал. В этот раз они работали над фильмом об ансамбле Александрова, и дядя Вячик привел меня на студию, где снимался эпизод с хором. Съемка шла на цветную ленту, а студия к этому еще не было готова – не хватало мощности для освещения при съемках цветного фильма. Съемку вели в два приема: сначала осветили задник на фоне неосвещенного хора, а затем осветили хор. Дядя Вячик дал мне прочитать сценарий – сценарий мне понравился, понравился эпичностью, я люблю эпические кадры. Здесь это были сцены хора на фоне большой природы, т. е. с речкой, но фильм почему-то сняли с производства.

В эту поездку зашли к нашим институтским ребятам, которые на старшем курсе (4?) перешли на учебу в Морскую академию. Им сразу присвоили офицерские звания, одели в морскую форму и поселили в меблированную квартиру с креслами покрытыми белыми чехлами, как в кино. Ну, никакого сравнения с нами…. Офицеры! Да еще морские! Да еще с кортиками.

Между прочим, в Ленинграде мы отрастили усы на спор – кто дольше их проносит. До сих пор ношу. Так же как в детстве, дав обещание друг перед другом, не играть на деньги ни в какие игры; до сих пор не играю и не играл. А многие в общежитии ночи напролет играли в преферанс. Т. е. лоб у меня крепкий.

В конце четвертого курса нас направили на практику на Харьковский завод транспортного машиностроения. Там я влился в группу, экспериментирующую с тепловозным двигателем ДТ-500. Завод этот далеко от общежития и вставать приходилось очень рано – часов в пять. Я так удачно включился в работу, что с чувством нетерпения и радости утром спешил к проходной. Мне не было в тягость такая ранняя побудка. Я понял, что можно мечтать о такой работе, когда хочется бежать на работу, что такая работа бывает (так в жизни у меня и получилось). Во время практики был эпизод, в котором проявилось мое чутье гидравлики. Заводские никак не могли наладить циркуляцию жидкости, а я течение как бы вижу, и я стал командовать: «Эту пробку откройте, а сюда лейте, теперь здесь… теперь здесь…», и циркуляция заработала.

После пятого курса на преддипломной практике я был на Ленинградском Металлическом заводе. Там мне свои теоретические изыскания дозволялось проверять экспериментально. Они не подтвердились – я в своих изысканиях оперировал с абсолютно жесткими объектами, а в технике их нет, и эта абстракция в данном случае оказалась недопустимой. Во время практики встретился с Витей Майоровым – он жил на Лахте в своем доме рядом с местом, где был наш большой дом, и работал в автомастерской. С Лебедевыми Катей и Валей, тоже встретился – они работали на заводе и жили в городе. Дядя Вячик знал их адреса. Наш большой дом во время войны сгорел.

В Ленинграде и с других факультетов нашего института проходили практику, и сложилась хорошая компания. Путешествуя по пригородам, перекусывали мы обычно кефиром. Кефир густой, из «цельного» (не обезжиренного, не порошкового) молока, сытный; мы разрабатывали способы как его извлечь из бутылки. Самым простым было долгое покручивание и встряхивание бутылки между ладошками.

После практики повез дочь дяди Вячика четырехлетнюю Наташу, в совхоз к дяде Марку на поправку.

Отправили меня Фастовичи самолетом. Пассажирские авиаперевозки в СССР только что начали развивать, пассажиров было мало и обслуживание было уважительное. Летели самолетом ИЛ-14. Чемодан я сдал в Ленинграде при посадке на автобус, который вез пассажиров в аэропорт, а получил уже при выходе из автобуса у железнодорожной станции в Минводах. В промежуточных аэропортах посадку пассажиров проверяли пофамильно, чтобы не опоздали, и, при необходимости, пофамильно приглашали в самолет. До Грозного от Минвод доехали поездом.

Перед пятым курсом нас отправляли в военный лагерь. Этот военный лагерь принципиально отличался от предыдущих трех, где я побывал на Кавказе.

Во-первых, нас одели в военную форму, а, во-вторых, командирами отделений были сержанты.

Начальник лагеря наставлял офицеров – командиров взводов, и сержантов – командиров отделений: «Через месяц они (мы) станут офицерами, а солдатской службы не нюхали и курсантами не были. Покажите им солдатскую службу».

Сержанты молодые ребята, вроде меня, а среди нас были те, кто всю войну прошел солдатом или младшим командиром. Сержанты и офицеры это понимали. Командиром нашего отделения был нормальный юноша, а вот соседнего был юный держиморда, который слова начальника лагеря воспринял буквально и старался.

Среди нас тоже были одиозные личности, как тот же Мишка, который лицо скипидаром вместо одеколона «умыл». Он и здесь постоянно опаздывал и выходил из палатки после подъема последним. Сержант решил его выдрессировать.

«Подъем!»

Все вскочили, оделись и выскочили из палатки, а Мишка сапоги натягивает.

«Барский, отбой!»

Мишка раздевается и ложится.

«Барский, подъем!» и так долго, долго, пока у сержанта не кончилось терпение, и тогда он сделал вид, что теперь Мишка одевается быстрей. А что он мог с нами сделать? И все же Мишка продолжал выламываться.

Мишка стоит в строю. Раздается команда:

«Отделение, на месте шагом марш!»

Мишка еле отрывает ноги от земли.

«Отделение, стой! Барский, пять шагов вперед! Кругом!»

Мишка становится лицом к нам.

«Барский, на месте шагом марш!» И т. д. и т. п.

Зачем это было нужно Мишке? Видать нравилось. Я в военном лагере придерживался правила «Ивана Денисовича»: если можно схалтурить, то можно халтурить, но не демонстрировать этого, а исполнительность демонстрировать всегда. Но мне и не надо было демонстрировать – такая игрушечная служба не была мне в тягость. В лагере мне нравилось. Но, однажды нашего командира отделения заменял сержант соседнего – тот самый «держиморда», сержант Куценко. Тут уж я не удержался от озорства.

Наше отделение стояло перед ним в шеренгу. Я выполнял все команды старательно, но смотрел на него и улыбался. Он раз на меня посмотрел, потом еще… и, наконец, дается команда отделению повернуть на право, т. е. встать в колону, и пройти двадцать шагов вперед, а мне скомандовал: «Камоцкий, остаться».

– Что Вы улыбаетесь?

– Да ничего, мне здесь нравится, вот под настроение и улыбаюсь.

– Перестаньте, и больше в строю не улыбайтесь. Встаньте в строй.

Я догнал отделение и встал в строй.

Куценко понимал, что я озорую или даже издеваюсь, но что он мог сделать? Гонять по-пластунски? Да я и после этого буду идиотски улыбаться, изображая из себя Швейка. Мы не были солдатами. А солдат мог так «озоровать» или, тем более, «издеваться»?

До середины семидесятых высок был авторитет командира, была серьезная «губа», а, в крайнем случае, могли и под трибунал отдать. Но главным был авторитет,